«Боль и слава»: Федерико, что за странное имя? - «Интервью»

Трагикомичный автопортрет Педро Альмодовара Немолодого режиссера Сальвадора Малло (получивший приз Каннского кинофестиваля Антонио Бандерас с шухером а-ля Альмодовар) просят представить отреставрированную версию старого фильма с говорящим названием «Страсть». Это будет непросто — с тех пор буквально прошла целая жизнь: Сальвадор разругался с другом и ведущим артистом Альберто (Асьер Эчеандиа ), который злоупотреблял на съемках наркотиками, успел влюбиться на всю жизнь и потерять дорогого человека, похоронить мать, а также запустить и без того небезупречное здоровье. Известного режиссера синхронно донимают воспоминания и проблемы с шеей, из-за которых он не может глотать. 22-й полнометражный фильм испанского классика Педро Альмодовара – в чем-то автобиографический, в чем-то остроумно придуманный – портрет художника в зрелости, содержащий все ключевые меты творческого осмысления возраста и времени как такового. Диалоги с людьми из прошлого, ёрническая презентация детских недугов и попытки забыться/залечиться, земную жизнь пройдя до половины, ну и, конечно, райские кущи детства. Здесь испанские женщины (молодую мать режиссера играет муза режиссера Пенелопа Крус ) стирают в реке, проникновенно поют и развешивают белье на кустах; вынужденный сон на пестром вокзале с цветастыми узорами; первое сексуальное (и гомоэротическое) переживание, которое случается в родной землянке при виде художника и штукатура Федерико (Леонардо Сбаралья ), который решил принять душ у них дома после тяжелой работы (белил стены в обмен на уроки грамоты и чтения). Все эти узоры и мотивы прекрасно знакомы по прошлым фильмам режиссера – в «Боли и славе» собраны отголоски многих, если не почти всех картин Альмодовара. Однако это не только экскурсия по галерее (или развалинам) былого величия, но размышление о целебной силе творчества. Как бы ни протестовала мать, некоторые ее фразы, привычки, жизненные уроки режиссер перенес и сохранил в собственной фильмографии. В ней же запечатлены дружба и любовь, какими годы спустя они уже не явятся режиссеру, а потому он разговаривает с их состарившимися отголосками, последовательно встречаясь или вспоминая святую троицу – дружбу, любовь, материнскую привязанность. Особняком стоит сюжет про Федерико: если встречи с живыми друзьями-любовниками подталкивали Малло в сторону забытья (после разговоров с актером Альберто он подсаживается на героин), то «призраки» матери и штукатура реконструируют в нем мощные переживания. Ночь на вокзале, раскрашенная узорами фейерверка и узорами настенными; зрелище обнаженного Федерико, пронзившее его в детстве до обморока. Эти сюжеты нашли отражение (прямое или зеркальное} в его творчестве, и эти выпуклые пересказы реального опыта могли увидеть не только случайные зрители, но и знакомые режиссера. Так, моноспектакль по мотивам его короткого рассказа «Зависимость», посвященного Федерико, увидел сам экс-штукатур, получив собственную порцию воспоминаний и живительных эмоций. Любовь Малло называть сюжеты мощными эмоциями или привычкам («Страсть», «Зависимость») указывает на то, что фильм способен не только принимать форму автора с преобладающими в нем настроениями, но и позволяет от них избавиться: например, закупорить в полуторачасовом хронометраже влечение или обратить в несколько абзацев мучительную аддикцию. В этом есть смесь шаманства с медициной: Сальво не сразу ставят правильный диагноз, поэтому ему приходится исследовать тело самостоятельно – пытаясь определить если не болезнь, то рецепт успокоительного (коим и становится героин, погружающий в картины прошлого). Тяжесть собственного тела, его география и биография не менее важны для 69-летнего Альмодовара, чем трогательные, но довольно базисные воспоминания о юности. Для режиссера таких диалогов с родительницей, как «Возвращения» и «Всего о моей матери», этих общечеловеческих сцен было бы попросту недостаточно. Хотя с годами испанец стал менее экспрессивным и избыточным (с цветовой гаммой и всевозможными речевыми шпильками все неплохо). Тем не менее его фильмы все еще напоминают эстетизированное, чуть-чуть (меньше, чем в юности и зрелости) китчевое телемыло, где обилие событий вызывает улыбку, но и напоминает о величии старого кинематографа (в особенности – Золотого Голливуда). Но в неменьшей степени – пресловутую жизнь, которая в определенной концентрации, темпе и тембре телевизионное «мыло» с его густыми эмоциями и 33 несчастьями и есть. Как их отделить друг от друга – уже следующий вопрос, возможно, как и тело от души, а боль от славы – никак не нужно. «Боль и слава» в прокате с 13 июня. Алексей Филиппов