«Богема» в Большом театре: Нехорошо забытое старое - «Рецензии»

1 августа 2018Завершение театрального сезона Государственный академический Большой театр России отметил премьерой оперы «Богема», а портал Кино-театр.ру – дебютным выступлением Владислава Шувалова, нашедшего постановку Пуччини безнадежно праздничной. фото: Пресс-служба ГАБТ Под занавес 242-ого сезона Большой театр представил на Новой сцене оперу Пуччини «Богема» в прочтении интернационального состава постановщиков и артистов. Предыдущая постановка Большого, датированная 1996 годом, в режиссуре австрийца Федерика Мирдитты и дирижерстве словака Петера Феранеца, выдержала более 110 спектаклей (последний прошел за год до новой премьеры). Присутствие оперы в репертуаре Большого – рутинная история, начиная с первой постановки «Богемы» в 1911 году. Но даже успешно работающие сюжеты следует иногда обновлять. На поверку оказалось, что прежняя постановка по существу мало отличается от нынешней, за исключением более эстетичной сценографии и того исторического факта, что режиссер, дирижер и певцы в новой редакции «Богемы» - люди молодые. Ввиду их возраста, от них следовало ожидать большей бдительности к материалу. Постановщики «Богемы» нередко трактуют тональность богемной публики как атмосферу демонстративного сентиментализма и дурашливой веселости, словно боясь отступить от стереотипа. Между тем, современный театр предлагает разные прочтения. Клаус Гут в прошлом году в Парижской национальной опере радикально опрокинул образную галерею «Богемы»: нищая артистическая компания, загнанная неустроенностью жизни начала XIX века на холодную мансарду, была заперта Гутом буквально в капсуле космического корабля, бороздящего холодные просторы вселенной. Одиноких космонавтов то ли от обостренного чувства приближающегося конца, то ли от нехватки кислорода, навещали художественные видения прошлой или никогда не существовавшей жизни. фото: Пресс-служба ГАБТ Прошлое и будущее одинаково удалены от современников, поэтому представления традиционалистов о богеме позапрошлого века оказываются не менее утопичными, чем у Гута. В том числе за счет чрезмерно раскрашенных сантиментами иллюзий о празднике беззаботной молодости. При этом изначально в набросках образов богемы у Бальзака и Гюго, как известно, было больше реалистического. Анри Мюрже, автор «Сцен из жизни богемы», с упором на собственную биографию описывал сюжет о неслыханной прежде и не встречающейся нигде больше новой прослойке общества, чью свободу творчества и отношений боялись в приличных кругах, одновременно восторгаясь ими. Соседка Мими, полюбившая поэта Рудольфа, была списана с любовницы Мюрже, по легенде, брошенной им весьма неблагородно умирать в одиночестве. Либретист Луиджи Иллика слыл фрондером, участвовал в организации радикальных журналов и дралcя на дуэлях, второй либретист Джузеппе Джакоза служил буфером в стычках между горячими натурами Пуччини и Илликой. Бунтарский дух творческих личностей был сведен к правилам игры жанра, и безмерно романтическую оперу на все времена немногие впоследствии отваживались осовременить. Не решаясь приблизить характеры героев к чему-то более живому и несовершенному, постановщики неизменно направляли усилия на то, чтобы растрогать публику: невзыскательной комедийностью и записной романтикой в первом действии, безбрежным карнавалом – во втором, лирической патокой с грустным финалом - в последнем. Жан-Роман Весперини, режиссер-постановщик новой «Богемы», имеющий некоторый опыт драматических и оперных постановок во Франции, в России работает не впервые. Он был ассистентом Петера Штайна в «Аиде», блестяще прошедшей в Музтеатре им. Станиславского и Немировича-Данченко, и драматической легенды Берлиоза «Осуждение Фауста», поставленной Штайном в Большом театре два года назад. Вероятно, за это время у Весперини сложилось мнение о российской публике и ожиданиях заказчика. Он неоднократно озвучивал задачу – эстетизировать оперу Пуччини в стилистике киномюзикла База Лурмана «Мулен Руж!», что само по себе несколько странно звучит из уст оперного режиссера, хотя и честно. Эстетская ставка настолько конъюнктурная, насколько мало ошибочная: в России по-прежнему любят всё искристо-яркое с претензией на гламур, несмотря на то, что со времени выхода лучшего фильма Лурмана «Ромео Джульетта» почерк австралийца если не безнадежно, то верно устарел. Кроме того, гламурное оформление противоречит сути образа богемы – кружков безденежных художников и вообще маргинальных тружеников искусства ради искусства, приближенных к гламурным персонажам разве что высокой степенью наглости в репрезентации артистических способностей. Куда важнее, что головокружительный стиль австралийского постмодерниста требует от последователей, прежде всего, безупречного чувства монтажного ритма и перфекционизма в создании деталей, что на выбранном пути взнузданной эстетизации может оказаться для режиссера не благом, а подножкой. По традиции «Богема» разворачивается в трех декорациях: мансарда с широким окном - улочка Латинского квартала - застава Д’Анфер. Сценография Бруно де Лавенера - наиболее располагающая составная часть постановки. Мансарда представлена у него трехэтажной конструкцией, занимающей лишь треть сцены, и исполняет задачу ограниченного пространства, в котором трудно, но весело ютятся богемцы - поэт, живописец, философ и музыкант. Остальная часть сцены, справа и слева от «мансарды в разрезе», закрыта занавесом. На занавес проецируется изображение крыш с дымоходами и печными трубами. Певцы вступили в первое действие, находясь на втором уровне этажерки, где расположился стол и знаменитая печка, к которой обращены первые возлияния подзамерзших в канун Рождества художников. Выступления певцов на высоте обеспечили лучшую видимость происходящего с галерки и ярусов, но усложнили контакт артистов с оркестром. Руки американского дирижера Эвана Роджестера то и дело взмывали над оркестровой ямой. Кстати, до третьего этажа собственной мансарды певцы добрались лишь единожды. фото: Пресс-служба ГАБТ Переход от первого ко второму действию не требовал всегдашней паузы для смены декораций. Конструкция мансарды эффектно разъехалась в разные стороны, открывая вожделенную широту пространства сцены, по которой зритель успел заскучать. Веселье рождественского сочельника в спектакле незамысловато заменила торжественная суета Латинского квартала: на сцену Большого высыпало с полсотни статистов - праздно шатающихся гуляк. Задник украсили произвольно перекрещенными светодиодными лентами, рождавшими прихотливую геометрическую фигуру, будто случайно залетевшую из будущих времен «нефигуративного искусства». Вдали виднелись неотъемлемые лопасти мельницы Мулен Ружа. Костюмы статистов и хористов, выполненных по лекалам одежды непонятных эпох, к тому же вопиющих расцветок – сиреневых, салатовых, лиловых, вишневых, бирюзовых, лимонных, – вызывали неотступное чувство то ли переусердствовавшего маскарада, то ли детского утренника. Специфическую трогательность оформляло появление продавца игрушек Парпиньоля в жгуче алом костюме (тенор Марат Гали на велосипеде), умасленное хором детских голосов, а также выступление «дамы с собачкой». Мюзетта (Дамиана Мицци) появлялась в сопровождении белого пуделя, отменно выдрессированного, и несомненно придавшего артистке долю зрительского умиления. Из числа дерзновенных образов, которых можно было бы ожидать от молодой постановки (но которых до скупости мало), запомнился гвардеец, скидывающий армейские штаны, под коими оказалась балетная пачка. Если второй акт был представлен в стиле варьете, в котором кафе «Момюс» было нарядно расписано аркой из лампочек, очевидно напоминающих подсветку сцены кабаре, то третье действие по принципу драматургического контраста, исповедуемому Весперини, было решено противоположным образом. Декорация заставы Д’Анфер на окраине Парижа состояла из расположенных под острым углом трех секций – лестничного марша, заборного ограждения из прутьев и кирпичной стены. В проеме стены возвышался старомодный фонарь, а сверху на всю декорацию лились потоки рассеивающего туманного света, подобно меланхоличной зарисовке в духе импрессионистов. Стилистическая разноголосица оформления была поддержана постоянно яркими мужскими голосами второго состава оперы. Тенор Давиде Джусти (кстати, он уже исполнял партию Рудольфа у Химмельмана-Курентзиса) и баритон Алуда Тодуа нещадно эксплуатировали лирическую сторону своих персонажей так, что в драму финала было сложно поверить. Разрешение снова пришло из области сценографии. В заключительном эпизоде смерти Мими произошло разъятие конструкции мансарды, что усилило печальный смысл момента: все живые герои остались на одной стороне разомкнутой конструкции, а на другой уплыла в вечность кровать с умершей в одиночестве Мими. фото: Пресс-служба ГАБТ В кулуарах звучали упреки оркестру, который не поспевал за отчетливо эмоциональной трактовкой Эвана Роджестера – молодого улыбчивого дирижера в черном, тоже работавшего с Петером Штайном и успевшего поставить уже две «Богемы». Сам Роджестер признавался, что искал звуковую аналогию бурной эмоциональности характеров, хотя разумнее было бы предположить, чтобы оркестр уверенно ограничивал и направлял певцов, в том числе Марию Мудряк, вложившую в партию Мими весь темперамент и сочно смаковавшую явные и мнимые несчастья ее героини. Откликаясь праздничным настроением и неприступно однообразной прелестью, постановка вызвала ожидаемо благоприятное впечатление публики. Классический характер оперы о живописных бродягах и чахоточных красавицах, в которой слегка карикатурная трагичность уживается с лобовой возвышенностью, вновь устоял. Репертуарный шлягер состоялся и, вероятно, удержится в пределах традиционных представлений о «Богеме» еще на 20 лет. фото: Пресс-служба ГАБТ Владислав Шувало