«Послание к человеку»–2019: «Раскрашенная птица». Смерть — это мы - «Новости кино»

На «Послании к человеку» в программе «Кино сверхреальности» показали чешский фильм «Раскрашенная птица» – спорный хит минувшего Венецианского кинофестиваля, с которого, как говорят, толпами сбегали кинокритики. Алексей Филиппов взглянул в глаза ужасу и не нашел там темных уголков, куда бы еще не добиралась камера кинематографиста. Глиняная абстракция территории Восточной Европы размазана по подошве времен Второй мировой. Будто бы забывший имя мальчуган (Петр Котляр) живет с теткой, к которой его отправили родители, спасая от антисемитских гонений в фашистской Германии. Эта альтернативная — лагерям и разбитым витринам – история военных ужасов окажется ничуть не лучше, если не хуже: тетка вскоре умрет, дом сгорит, мальчика сначала изобьют в деревне, погонят туда, потом сюда, будут резать, будут бить, соблазнять, клевать, насиловать, снова бить. Одиссея волоокого юноши по черным дырам Европы во время войны основана на одноименном романе Ежи Косинского, который нередко именуют едва ли не самым жутким произведением XX века. Про «Раскрашенную птицу» из Венеции тоже рапортовали как чуть ли не о пыточном порно, которое заставляло людей покидать зал, хотя записывать картину в ряды чрезвычайно жестоких – бессовестно льстить ее мнимой трансгрессивности. В ужас может привести упитанный перечень бесчеловечных деяний, но не их исполнение: пресловутое выколупывание глаз ложкой выполнено в деликатной манере «артист Удо Кир злобно размахивает руками перед лицом актера, которого показывают с затылка». Даже если оставить в стороне подлинную жестокую сокрушительность «Антихриста» или французского экстрима, тогда смелость режиссерских решений Вацлава Мархоула, которого в Венеции отметили призом ЮНИСЕФ, уступает другому — уже патентованному — сборнику мерзостей, трилогии «Человеческая многоножка». Иронично, что радикальность Тома Сикса, затмевающая для разгоряченного зрителя социальные и прочие комментарии картины, ровно противоположна формальным, исполненным исключительно монтажно страшилкам чешского постановщика. Если герои «Человеческой многоножки» стремились, как парфюмер Зюскинда, найти эфемерное — гармонию, любовь, порядок — через жуткие телесные опыты, то «Раскрашенная птица» отсекает от туловища всю метафизику, остается наедине с трупом земли, истории, человека. Война у Мархоула сведена к истязанию тела, а тело — к базисным примитивным функциям: есть, гнать чужака, трахаться, выживать. В сущности, это хоррор не о войне, которая чернеет где-то на горизонте и пару раз врывается в кадр казаками, самолетами, концлагерем да советскими солдатами, но о жути человека первобытного, без системы координат или, страшно сказать, идеологии — не важно, древние ли это ритуалы, религия, государственный строй, внутренний, будь он неладен, стержень. Проще говоря, стремясь описать человеческими потрохами ужасы войны, отношения человека к человеку и сильного к слабому режиссер умудряется виртуозно выкорчевать из картины любые эти самые кишки – как визуальные, так и экзистенциальные. Леденящий ужас «Иди и смотри» Элема Климова , к которому «Раскрашенная птица» отсылает не только сюжетно, но и появлением Алексея Кравченко в роли советского офицера, заключался не только в прикладном страхе и муках выживания, но в метафизической безнадеге, оголенного касания каждой смерти и титанической сложности каждого выбора. Мучительность же «Раскрашенной птицы» – в размашистой пустоте, которую фильм и пытается зафиксировать через перечисление (довольно впечатляющее с точки зрения ассортимента) всевозможных свинцовых ужасов. В дежурности насилия и смерти, чей эффект притупляется не из-за привыкания шокированной психики, но из-за ощущения взгляда постороннего – как охотник глядит на волка, преследующего оленя. Не случайно фильм начинается в диких условиях на ровном месте – со сжигания хорька (в романе была ласковая белочка) подростками посреди леса. Потом суровая нетерпимость деревни. Птички в клетке. Секс с лесной нимфой. Одни военные, другие. Церковь не спасает. Семья не спасает. Свои, чужие – хрен редьки не слаще. Эта одичалость сама по себе является богатым, хотя и несколько исхоженным плацдармом для исследования, но Мархоул застревает посередке – между беззубым аттракционом жестокости и проповедью, из которой вымарано все духовное. В сущности, «Раскрашенная птица» завершается встречей тела и души, шкандыбавших через пекло околовойны разными непростыми путями. В начале романа Косинского есть важный образ, когда мальчуган наблюдает, как змея сбрасывает кожу и перерождается – так, верят во многих религиях, может произойти и с человеком. Но может ли кто-то, пережив грандиозные потрясения, просто сбросить кожу? Раскрасить свои шрамы, спрятать их под перьями, как птица? Кантемир Балагов в «Дылде» изучал уже адаптацию на гражданке, тельце новой змеи. «Раскрашенная птица» с громкими звуками делает вид, что колотит зрителя по голове, и показывает скукоживающуюся шкуру, в которой угадываются чешуйки «Белой ленты», «Трудно быть Богом», «Гармонии Веркмейстера» и других монументальных высказываний о войне, страхе, боли, памяти и прочих синдромах столетия. И все же, сколько бы у Мархоула звезд кино – от Удо Кира до Стеллана Скарсгарда – ни смотрело вслед за главным героем в объектив красивыми аквариумами глаз, в них нет ответа. И даже, кажется, вопроса. Алексей Филиппов