«Своему отцу я никогда не был нужен»: Внебрачный сын Михаила Жванецкого об отношениях с отцом - «Рецензии»

Журналист и кинодраматург Андрей Рывкин, написавший в соавторстве сценарии к фильму «Духless 2» и сериалу «Лондонград» - внебрачный сын сатирика Михаила Жванецкого . 18 ноября на сайте журнала Esquire было опубликовано большое эссе Андрея об отношениях с биологическим отцом. В этом эссе он впервые выплеснул многолетнюю обиду рассказал о том, каково быть ненужным сыном Михаила Жванецкого. Когда Андрею было десять лет, он с матерью эмигрировал в США. Мама Андрея работала по 12 часов в день, поэтому мальчик был полностью предоставлен самому себе. По признанию Андрея, телевизор заменил ему семью - он увлекся сериалом «Принц из Беверли-Хиллз», главную роль в котором сыграл Уилл Смит . Так американский актер заменил ему отца. А когда он познакомился со своим настоящим отцом, тот даже не узнал его. «Через телеэкран, не зная о моем существовании, Уилл Смит взял на себя функции морального ориентира, а в моей ситуации, значит, — отца. Его герой на своем опыте рассказывал о добре и зле, о том, как взрослеть, принимать решения и, конечно же, становиться мужчиной». «Биологический отец, кстати, тоже шутит, и с ним, в отличие от Смита, я лично знаком. Он тоже говорил со мной — в основном через экран — и часто — он говорил про меня. Я был панчлайном его шуток: то он не может вспомнить, сколько у него детей (зал надрывается), то изрекает, что «одно неверное движение, и ты отец» (зал погибает со смеху). Может, не сейчас — но в прошлом было именно так. Я не особо смеялся, но взрослые, включая мать, говорили, что до юмора Жванецкого еще нужно дорасти. После его эфиров я рассматривал себя в зеркало, понимая, что его «одно неверное движение» — это я». «Мое знакомство с биологическим отцом случилось после его выступления в Бостоне, где я — скрывшись от мамы и дождавшись оттока фанатов из гримерки, — решил, наконец, подойти. Мне было одиннадцать, я хотел познакомиться с папой. Отец пожал мою вспотевшую руку и машинально вручил брошюру «Этапы большого пути» — со своей огромной фотографией на обложке. Я не мог произнести ни слова. Он оставил размашистый автограф и удалился в обществе длинноногих поклонниц, появившихся из ниоткуда. Я стоял у гримерки и ждал папу, листая этапы его большого пути. В каком-то смысле я узнал тогда больше, чем сам он рассказывал о себе. Я разглядывал его детские фотографии, на которых мы были похожи как две капли воды. Я впервые увидел, как выглядели мои бабушка с дедушкой, какой была их лачуга в Одессе, где вырос отец. Брошюра была приурочена к гастрольному туру. Для всех, кто ее листал, в ней были лишь фотографии, для меня — семейный архив отца, который меня не узнал. Дома, в ванной, под оглушительный вой детектора дыма, запах горящих глянцевых страниц, стук матери в дверь и слезы я сжег этот «архив». «Я вспомнил, когда отец первый раз позвонил мне. Он был пьяным, в Горках-9, где только что пообедал с Ельциным. Там они шутили под водку, которой, видимо, было так много, что папа попросил ФСО найти мой телефон. Служба с задачей, как обычно, справилась. А я, к сожалению, нет. Мои успехи (мне было шестна­дцать) не произвели на папу никакого впечатления. После того как президент страны приглашает тебя на частный обед, один на один, мои разговоры о школе, каких-то девочках и о том, что с меня наконец сняли брекеты, были скучны Михаилу Жванецкому. Это было нормально, говорил я себе, оправдывая дикую боль и чувство неполноценности, которые возникали от каждого слова отца, — он в гостях у самого Ельцина, и это я такой скучный. Пока не дорос. Заканчивая разговор, биологический папа одарил меня одним из своих великих, но, к сожалению, неопубликованных афоризмов: «Андрей, сначала я должен полюбить тебя как собеседника, а уже потом — как сына». На прощание он попросил не называть его папой: «Только отец! Так монументальнее, понимаешь?». На этом спецсвязь отключилась. Я остался заплаканным у гудящей телефонной трубки. Надо стать таким же интересным собеседником, как Борис Ельцин, Иосиф Бродский или Михаил Барышников — все папины друзья-собеседники, — чтобы решить вопрос отцовской любви. Я вытер слезы, принялся читать книжки и даже писать что-то свое. Ведь не о брекетах же с ним говорить — полубогам весь этот мой быт был не нужен. С тех пор мы виделись раз десять, всегда после его выступлений. Он всегда был в гримерке, в гриме, в идеальном костюме, в цветах, окруженный бесчисленными поклонниками, камерами и телохранителями. Все проходило по отработанной схеме: двухминутные «сколько же тебе сейчас лет?», «как мама?», а затем — торжественная презентация конверта с тысячей долларов и обязательным напутствием про «стыдно должно быть — в семнадцать лет деньги брать у отца». Иногда, вручая конверт, он говорил мне: «Будь счастлив». Я никогда не отказывался. Эта ежегодная тысяча долларов стала нашим связующим звеном: он был слишком труслив, чтобы признать, что бросил ребенка и просто хотел откупиться, а я был слишком труслив, чтобы признать, что не нужен отцу, и принимал этот кеш как папин подарок. Как свидетельство, что отец у меня все-таки есть. Потом и эти встречи прекратились. Когда на свой день рождения я внезапно оказался в Москве и пригласил отца встретиться, вместо него пришел его директор, деловито передал конверт у метро Белорусская, оправдался занятостью Михал Михалыча и обещал передать «Дежурному по стране» мой привет. Долларов в том конверте было ровно пятьсот». «Мой отец не хвастался достижениями — за две минуты в гримерке на это просто не хватит времени. Но мама рассказывала, что, когда в начале 1980-х советские космонавты терпели бедствие на орбите, они попросили Жванецкого прочитать им из Центра управления полетами свои тексты, чтобы хоть как-то отвлечь их от почти неминуемой гибели вдали от Земли. Это был пример отцовского героизма и одновременно его же приоритетов — да, папа не научил тебя кататься на велосипеде, но это потому, что ему космонавтов спасать надо было. Папа не был каким-то ханыгой, который пил, бил и бросил нас. Папа был там — где-то в космосе. Там ни велосипедов нет, ни детей. Однажды я рассказал эту историю своему приятелю, который внезапно превратил ее в целый полнометражный фильм — про советского юмориста, который читает космонавтам свои монологи, пока те бьются за шанс вернуться на Землю. В фильме лишь одна неточность: герой моего отца живет со своими детьми. Кажется, в российской индустрии кино это называется «киноправда». Я же не космонавт, так что, когда я терпел бедствие, мои крики о помощи упирались в директора Михал Михалыча, который оправдывался дикой занятостью и предельной концентрацией, необходимой Сатирику во время концертного тура, — концентрацией, которой плохие новости совсем не нужны. Больше помощи было бы от звонка другу или даже в 02. Я не помню, в какой момент и с каким психологом понял, что своему отцу я никогда не был нужен. Что его у меня на самом деле никогда не было, хоть я и видел его каждый день по ТВ. Это осознание сделало то, что и должны были, по идее, делать отцы — оно заставило меня хоть чуть-чуть поверить в себя. Может, в каком-то глупом стремлении получить признание отца, но «одно неверное движение» — и я начал писать. Когда я похвастался ему своей первой публикацией, он тут же сказал: «Мои гены». Да, мой отец бухал с Ельциным, но это не он научил меня писать политические колонки на английском в самые престижные издания мира. Он собирал стадионы, но это не он научил меня придумывать самые известные фильмы и клипы в стране. Если он и растил из меня писателя, то только с помощью записок, которые я оставлял ему через дежурных у служебного входа концертных залов. Записки всегда начинались одинаково, как переписанное школьное сочинение: «Михаил Михайлович, здравствуйте, меня зовут Андрей, я ваш сын…».