На этой неделе закончился сериал «Чернобыль», снятый американским HBO и британским Sky (в России доступен на Амедиатеке). Последние пять недель это было самое обсуждаемое шоу: говорили о его кинематографии, достоверности и самих событиях 33-летней давности. Алексей Филиппов размышляет, почему «Чернобыль» вызвал такой резонанс и почему он важен для России.
«Какова цена лжи?». 1988 год, химик Валерий Легасов (Джаред Харрис
) заканчивает записывать на диктофон воспоминания об аварии на Чернобыльской АЭС. Вскоре он вынесет мусор, распределит по тарелкам еду для кошки на несколько дней и повесится. Камера все это время с тревожным любопытством амфибии будет следить за ним из разных углов квартиры, попутно отмечая достоверные (или убедительные) детали: пепельницу, облезлое кресло, мусорное ведро, потертый жизнью дуршлак, прочие бытовые подробности. Уже в этом эпиграфе можно отметить многое, что сериалу присуще, прочувствовать его интонацию, манеру, посыл. Этот же монолог повторится пять часов спустя, и станет понятно, что эпиграф на самом деле служит полоской скотча, соединяющей начало и конец шоу, то есть превращает катастрофу в бесконечную петлю, из которой не вырваться. Как говорил закадровый голос в «Европе» Ларса фон Триера
: «Вы хотите проснуться, избавиться от морока Европы. Но это невозможно». Триер тут помянут не к ночи, и даже не потому, что шоураннер сериала Крэйг Мазин
не ограничивает важность Чернобыльской катастрофы сугубо советской историей и постсоветской географией, а говорит об угрозе, нависшей над всей Европой. Даже шире – делает этот ужас событием интернациональным, передавая его кусочки всем зрителям, кто готов погрузиться в такой убедительный, но в чем-то скорректированный мир «Чернобыля» от HBO и Sky. Очнуться от этого морока теперь невозможно: как в свое время черным дождем проник в подкорку и массовую культуру раскаленный хоррор Хиросимы, так теперь и невидимый полтергейст Чернобыля пульсирует в той же области. Есть и повод более прозаический: в кадре встречаются артисты Стеллан Скарсгард
и Эмили Уотсон
, которые, страшно сказать, 23 года назад пытались наладить семейное счастье в «Рассекая волны» датского провокатора. Там тоже присутствовало нечто незримое: в финале над крохотным городишкой раздавался звон невидимого колокола. В финале «Чернобыля» над Припятью звучит реквием: ползут документальные кадры и строгая выдержка, что стало с героями сериала, какие были выдуманы, что теперь с Зоной отчуждения и каков перечень жертв – оптимистичный, пессимистичный и советский (по официальной версии – 31 человек; оптимистичный начинается с нескольких тысяч).
Так вот уже в первой сцене есть все: фундаментальный вопрос, который прямо с порога, с первой фразы заявляет о серьезности намерений; акцент на бытовых деталях, которые в ситуации, когда категории «правды» и «лжи» ключевые, должны вызывать максимальное доверие (и все же правда, она не в правильной репродукции «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и не в том, узнал Легасов о катастрофе посреди ночи или утром на собрании, на которое не собирался поначалу идти, выходной все-таки); наконец, это кино, сколоченное по жанровым лекалам, причем в каждом эпизоде – с отличием: космический хоррор, химический триллер, кабинетная драма, натуральный постапокалипсис и драма судебная, перетекающая в реквием, которым, в сущности, весь сериал и является. Двойственность сериала и порождает к нему такой обширный интерес: дотошный в фактуре, но все же изогнутый и адаптированный под незамысловатый драматический каркас (тут принято отмечать, что снимал «Чернобыль» шведский музыкант и клипмейкер Йохан Ренк
, а сценарий написал Крэйг Мазин, ранее сочинявший «Очень страшное кино 3» да «Мальчишник в Вегасе 2»); не чурающийся широких жестов – и все же не сваливающийся в манипуляцию; открытый к диалогу, несмотря на явную, казалось бы, тему о радиоактивной опасности лжи, которая что в Советском Союзе, что в современной Америке, что в мире когда-нибудь еще будет приводить к катастрофам, большим и малым.
И, как выяснилось, всему миру этот разговор нужен по каким-то своим причинам. Ведь вопрос «Какова цена лжи?» – это вопрос из геройского вокабуляра, известного повсюду, но со своими акцентами (в России и постсоветском пространстве он еще нередко сливается с патологической формой «В чем сила, брат?»). И это еще один дуализм сериала: Легасов тут носитель героизма человеколюбивого, воспетого многочисленными американскими фильмами и романами (не случайно его речь на суде сравнивают с монологом Аттикуса Финча в «Убить пересмешника»), но есть в кадре и героизм советский – военный, самоубийственный, направленный на восстановление статуса кво (в воспоминаниях свидетелей ликвидация последствий Чернобыля рассматривалась как война). Симптоматично, что второй тип героизма представлен более-менее безымянными пожарными, солдатами и шахтерами (сцены с последними напоминают помесь вестерна и полотен Караваджо), а первый – совсем негероической внешности артистами Харрисом и невероятной Уотсон в роли белорусского химика Ульяны Хомюк, собирательного образа двух десятков специалистов, расследовавших дело Чернобыля. Уверенными жестами и строгими взглядами она создает столь точный образ неудобного профессионала, что вызывает не меньшую дрожь узнавания, чем пресловутый дуршлак или какое-нибудь советское панно. Несмотря на это, в сериале Мазина усмотрели антисоветизм, хотя шоураннер наглядно показывает, что нет никакой монотонной общности: в кадре есть и героические пожарные, и их несчастные жены, и сопляки-солдаты, которым приказано отстреливать зараженных собак, и растерянные генералы, вынужденные маневрировать между угрозой еще большей катастрофы и официальной позицией, которая занижает угрозу произошедшего. «Чернобыль» не выписывает СССР как монолит лжи, но показывает, как крохотные и исполинские компромиссы, недоговоренности и увертки ведут к взрыву даже того, что казалось нерушимым. Не случайно аварию на Чернобыльской АЭС рассматривают не только как символический, но и вполне реальный провозвестник распада СССР. И в этой культуре распада мы в той или иной степени существуем уже 33 года.
Великий Фрэнсис Форд Коппола
40 лет назад сказал про «Апокалипсис сегодня», что это не фильм о Вьетнаме, он и есть Вьетнам. Вряд ли для Ренка и Мазина, снимавшихся в Литве и Украине, работа над «Чернобылем» напоминала производственный ад (разве что моральный и экзистенциальный, что тоже немало), однако «Чернобыль» оказался Чернобылем для пространства российских медиа. Последние несколько лет шли разговоры о том, что современная культура переосмысляет 80-е («Очень странные дела» и обилие ремейков, оммажей и прочих стилистических погремушек), настала пора говорить о 90-х, но ни один отечественный фильм про этот болезненный и принципиальный для отечественной культуры и жизни отрезок века не породил такую дискуссию, как шоу HBO и Sky. Хотя повод был еще совсем недавно – в «Братстве» Павла Лунгина
явилась в очередной (и все еще редкий) раз Афганская кампания, не менее болезненный, близкий к развалу и заслуживающий рефлексии 1988 год. И все же потребовался взгляд со стороны, эдакий сериальный аналог призвания варягов c hbo-шным охватом и методичностью сериального вещания, чтобы эта важная история не затерялась, не завалилась в прокате между «Мстителями» и Каннским кинофестивалем. Чтобы она не стала очередной маленькой тайной отечественной индустрии, как случается со всем, что не наводит шума на европейских кинофестивалях и не подогревает затухающую внутреннюю дискуссию извне. Впрочем, дело не только в том, что век сериала длиннее, чем у фильма, тем более – у российского.
Медиа-фон вокруг «Чернобыля» тоже сложен и многофигурен: от статей и колонок до лапидарных впечатлений и мемов. Причем в случае шоу Мазина совсем очевидно сливаются оба значения термина «мем»: и как смешной картинки из интернета (это и признак популярности, и попытка снизить космический ужас увиденного, осмысленного), и как единицы культуры. Проще говоря, сам по себе Чернобыль – мем и есть. Меняющийся из фильма в фильм, принимающий то форму метафизической зоны в «Cталкере» Тарковского
, то места человеческой токсичности и болотистости в «В субботу» Миндадзе
, то парком генетических аттракционов в игре S.T.A.L.K.E.R., у которой не так давно анонсировали вторую часть. «Чернобыль» предложил убедительный графически и идеологически образ: зияющую дыру в ничто, эту невидимую угрозу пытались купировать как в радиоактивной зоне, образовавшейся вокруг взорванного блока, так и в радиоактивной зоне политической и социальной инерции, регулярно нарушаемых правил и негибких иерархий. «Чернобыль» обличает не столько инженера Дятлова или советскую власть, сколько само нежелание услышать одинокий голос человека, стремление защитить людей (или себя) от опасности не правдой, а ложью. И все же сделано это еще и с необходимым для столь широкой аудитории надрывом и в том формате, который позволяет ответить не на вопрос Легасова, но на классическую реплику фейсбука. – Что у вас нового? – Посмотрел сериал «Чернобыль». Не могу спать. Алексей Филиппов
На этой неделе закончился сериал «Чернобыль», снятый американским HBO и британским Sky (в России доступен на Амедиатеке). Последние пять недель это было самое обсуждаемое шоу: говорили о его кинематографии, достоверности и самих событиях 33-летней давности. Алексей Филиппов размышляет, почему «Чернобыль» вызвал такой резонанс и почему он важен для России. «Какова цена лжи?». 1988 год, химик Валерий Легасов (Джаред Харрис ) заканчивает записывать на диктофон воспоминания об аварии на Чернобыльской АЭС. Вскоре он вынесет мусор, распределит по тарелкам еду для кошки на несколько дней и повесится. Камера все это время с тревожным любопытством амфибии будет следить за ним из разных углов квартиры, попутно отмечая достоверные (или убедительные) детали: пепельницу, облезлое кресло, мусорное ведро, потертый жизнью дуршлак, прочие бытовые подробности. Уже в этом эпиграфе можно отметить многое, что сериалу присуще, прочувствовать его интонацию, манеру, посыл. Этот же монолог повторится пять часов спустя, и станет понятно, что эпиграф на самом деле служит полоской скотча, соединяющей начало и конец шоу, то есть превращает катастрофу в бесконечную петлю, из которой не вырваться. Как говорил закадровый голос в «Европе» Ларса фон Триера : «Вы хотите проснуться, избавиться от морока Европы. Но это невозможно». Триер тут помянут не к ночи, и даже не потому, что шоураннер сериала Крэйг Мазин не ограничивает важность Чернобыльской катастрофы сугубо советской историей и постсоветской географией, а говорит об угрозе, нависшей над всей Европой. Даже шире – делает этот ужас событием интернациональным, передавая его кусочки всем зрителям, кто готов погрузиться в такой убедительный, но в чем-то скорректированный мир «Чернобыля» от HBO и Sky. Очнуться от этого морока теперь невозможно: как в свое время черным дождем проник в подкорку и массовую культуру раскаленный хоррор Хиросимы, так теперь и невидимый полтергейст Чернобыля пульсирует в той же области. Есть и повод более прозаический: в кадре встречаются артисты Стеллан Скарсгард и Эмили Уотсон , которые, страшно сказать, 23 года назад пытались наладить семейное счастье в «Рассекая волны» датского провокатора. Там тоже присутствовало нечто незримое: в финале над крохотным городишкой раздавался звон невидимого колокола. В финале «Чернобыля» над Припятью звучит реквием: ползут документальные кадры и строгая выдержка, что стало с героями сериала, какие были выдуманы, что теперь с Зоной отчуждения и каков перечень жертв – оптимистичный, пессимистичный и советский (по официальной версии – 31 человек; оптимистичный начинается с нескольких тысяч). Так вот уже в первой сцене есть все: фундаментальный вопрос, который прямо с порога, с первой фразы заявляет о серьезности намерений; акцент на бытовых деталях, которые в ситуации, когда категории «правды» и «лжи» ключевые, должны вызывать максимальное доверие (и все же правда, она не в правильной репродукции «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и не в том, узнал Легасов о катастрофе посреди ночи или утром на собрании, на которое не собирался поначалу идти, выходной все-таки); наконец, это кино, сколоченное по жанровым лекалам, причем в каждом эпизоде – с отличием: космический хоррор, химический триллер, кабинетная драма, натуральный постапокалипсис и драма судебная, перетекающая в реквием, которым, в сущности, весь сериал и является. Двойственность сериала и порождает к нему такой обширный интерес: дотошный в фактуре, но все же изогнутый и адаптированный под незамысловатый драматический каркас (тут принято отмечать, что снимал «Чернобыль» шведский музыкант и клипмейкер Йохан Ренк , а сценарий написал Крэйг Мазин, ранее сочинявший «Очень страшное кино 3» да «Мальчишник в Вегасе 2»); не чурающийся широких жестов – и все же не сваливающийся в манипуляцию; открытый к диалогу, несмотря на явную, казалось бы, тему о радиоактивной опасности лжи, которая что в Советском Союзе, что в современной Америке, что в мире когда-нибудь еще будет приводить к катастрофам, большим и малым. И, как выяснилось, всему миру этот разговор нужен по каким-то своим причинам. Ведь вопрос «Какова цена лжи?» – это вопрос из геройского вокабуляра, известного повсюду, но со своими акцентами (в России и постсоветском пространстве он еще нередко сливается с патологической формой «В чем сила, брат?»). И это еще один дуализм сериала: Легасов тут носитель героизма человеколюбивого, воспетого многочисленными американскими фильмами и романами (не случайно его речь на суде сравнивают с монологом Аттикуса Финча в «Убить пересмешника»), но есть в кадре и героизм советский – военный, самоубийственный, направленный на восстановление статуса кво (в воспоминаниях свидетелей ликвидация последствий Чернобыля рассматривалась как война). Симптоматично, что второй тип героизма представлен более-менее безымянными пожарными, солдатами и шахтерами (сцены с последними напоминают помесь вестерна и полотен Караваджо), а первый – совсем негероической внешности артистами Харрисом и невероятной Уотсон в роли белорусского химика Ульяны Хомюк, собирательного образа двух десятков специалистов, расследовавших дело Чернобыля. Уверенными жестами и строгими взглядами она создает столь точный образ неудобного профессионала, что вызывает не меньшую дрожь узнавания, чем пресловутый дуршлак или какое-нибудь советское панно. Несмотря на это, в сериале Мазина усмотрели антисоветизм, хотя шоураннер наглядно показывает, что нет никакой монотонной общности: в кадре есть и героические пожарные, и их несчастные жены, и сопляки-солдаты, которым приказано отстреливать зараженных собак, и растерянные генералы, вынужденные маневрировать между угрозой еще большей катастрофы и официальной позицией, которая занижает угрозу произошедшего. «Чернобыль» не выписывает СССР как монолит лжи, но показывает, как крохотные и исполинские компромиссы, недоговоренности и увертки ведут к взрыву даже того, что казалось нерушимым. Не случайно аварию на Чернобыльской АЭС рассматривают не только как символический, но и вполне реальный провозвестник распада СССР. И в этой культуре распада мы в той или иной степени существуем уже 33 года. Великий Фрэнсис Форд Коппола 40 лет назад сказал про «Апокалипсис сегодня», что это не фильм о Вьетнаме, он и есть Вьетнам. Вряд ли для Ренка и Мазина, снимавшихся в Литве и Украине, работа над «Чернобылем» напоминала производственный ад (разве что моральный и экзистенциальный, что тоже немало), однако «Чернобыль» оказался Чернобылем для пространства российских медиа. Последние несколько лет шли разговоры о том, что современная культура переосмысляет 80-е («Очень странные дела» и обилие ремейков, оммажей и прочих стилистических погремушек), настала пора говорить о 90-х, но ни один отечественный фильм про этот болезненный и принципиальный для отечественной культуры и жизни отрезок века не породил такую дискуссию, как шоу HBO и Sky. Хотя повод был еще совсем недавно – в «Братстве» Павла Лунгина явилась в очередной (и все еще редкий) раз Афганская кампания, не менее болезненный, близкий к развалу и заслуживающий рефлексии 1988 год. И все же потребовался взгляд со стороны, эдакий сериальный аналог призвания варягов c hbo-шным охватом и методичностью сериального вещания, чтобы эта важная история не затерялась, не завалилась в прокате между «Мстителями» и Каннским кинофестивалем. Чтобы она не стала очередной маленькой тайной отечественной индустрии, как случается со всем, что не наводит шума на европейских кинофестивалях и не подогревает затухающую внутреннюю дискуссию извне. Впрочем, дело не только в том, что век сериала длиннее, чем у фильма, тем более – у российского. Медиа-фон вокруг «Чернобыля» тоже сложен и многофигурен: от статей и колонок до лапидарных впечатлений и мемов. Причем в случае шоу Мазина совсем очевидно сливаются оба значения термина «мем»: и как смешной картинки из интернета (это и признак популярности, и попытка снизить космический ужас увиденного, осмысленного), и как единицы культуры. Проще говоря, сам по себе Чернобыль – мем и есть. Меняющийся из фильма в фильм, принимающий то форму метафизической зоны в «Cталкере» Тарковского , то места человеческой токсичности и болотистости в «В субботу» Миндадзе , то парком генетических аттракционов в игре S.T.A.L.K.E.R., у которой не так давно анонсировали вторую часть. «Чернобыль» предложил убедительный графически и идеологически образ: зияющую дыру в ничто, эту невидимую угрозу пытались купировать как в радиоактивной зоне, образовавшейся вокруг взорванного блока, так и в радиоактивной зоне политической и социальной инерции, регулярно нарушаемых правил и негибких иерархий. «Чернобыль» обличает не столько инженера Дятлова или советскую власть, сколько само нежелание услышать одинокий голос человека, стремление защитить людей (или себя) от опасности не правдой, а ложью. И все же сделано это еще и с необходимым для столь широкой аудитории надрывом и в том формате, который позволяет ответить не на вопрос Легасова, но на классическую реплику фейсбука. – Что у вас нового? – Посмотрел сериал «Чернобыль». Не могу спать. Алексей Филиппов
