Александр Котт: «Залезать человеку голой рукой в душу страшно» - «Рецензии»

В российский прокат 29 ноября выходит фильм Александра Котта «Спитак», рассказывающий об армянском землетрясении, произошедшем в декабре 1988 года. Мы поговорили с режиссером о том, как спустя 30 лет после той катастрофы он восстанавливал звенящую тишину тех трагических дней, каким кинематографическим языком сегодня рассказывают о подобных трагедиях, можно ли назвать «Спитак» проармянским кино и как Котт для себя разграничивает работу в кино и сериалах. фото: Александр Котт/Пресс-служба фильма "Спитак" Помню, когда я была на съемочной площадке фильма «Землетрясение», прости, что сразу начинаю с упоминания этой картины, Сарик Андреасян там развешивал фотографии из хроники и пытался четко восстанавливать по ним сцены. У тебя были какие-то подобные визуальные референсы? Конечно, мы очень много смотрели хроники, видели все эти фотографии, они производят огромное впечатление, но задачи задокументировать их у нас не было. Мы пытались не воссоздать прямую картинку, а передать интонацию. Мы изучили сам город, как, где, что было устроено. Но все равно это вторичный подход. Главным было передать интонацию. Все армяне – участники этого события, мы со многими встречались, и они рассказывали, что в те дни главным словом была «тишина». Когда они приезжали на место землетрясения, все эмоции проходили – то есть по дороге туда было больше эмоций, чем непосредственно на месте. Там все понимали, что нужно работать и работать. Вокруг лежат трупы, но их уже не замечают, главным было успеть спасти кого-то из выживших. Поэтому у нас получилось такое негромкое что ли кино. Мы пытались воссоздать воздух этих событий, а не картинки. Армянское землетрясение, как часто говорят, это несколько разных трагедий: для армян она своя, одна, для Советского Союза – другая, для всего мира – третья. Так вот я больше рассказывал про трагедию армянскую. Показа фильма там я очень боялся, но они его хорошо приняли. Мне кажется, нам удалось найти эту «безэмоциональную» интонацию – без желания искусственно вызвать слезы, давить на болевые точки. Кстати, когда мы снимали, была задача немного успокоить армянских актеров, потому что они приходили на площадку и у них сразу накатывали эмоции. Мы их немного гасили, чтобы снимать с холодным сердцем, потому что эмоции всех догоняли уже во время возвращения с места землетрясения. А вот в те дни было ощущение тесноты и тишины – об этом говорили все. Или вдруг раздавался какой-то смех по ночам – бывает так выражают эмоции люди. Если говорить о тишине, наверное, ты не случайно появился на этом проекте, учитывая твои предыдущие картины. Все-таки эта интонация в «Спитак» пришла именно с тобой, или продюсер Лена Гликман , прочитав сценарий, поняла, что это именно история для тебя? Как это все происходило? Произошло все спонтанно. Я прочитал сценарий и сразу согласился снимать, а потом стал думать, зачем, нужно ли мне это вообще? Но сценарий мне дали почитать не потому, что у меня такие фильмы, сценарий поначалу был достаточно шумный, масштабный. Мы его немного упростили, сделали более камерным, нашли историю про одного человека, чтобы не делать фейерверк судеб. Когда я уже стал погружаться в эту историю, мне стало по-режиссерски интересно, как передать эту резкую смены мира на «войну», когда все, вроде бы, хорошо, а потом вдруг все обрывается. Кроме того, у меня много друзей-армян. фото: Кадр из фильма "Спитак" Да и сам немного похож. Меня принимают за своего, да. В этом смысле вышла отличная копродукция российско-армянская. У нас не было разделения, мы все работали вместе. У меня такой опыт был впервые. История меня очень зацепила, правда, я в какой-то момент перестал верить в то, что все получится, потому что денег было очень мало. Но потихонечку Лена Гликман все сделала. Мы многое переписали в сценарии, ездили туда несколько раз для подготовки, это были такие инъекции, и в результате подготовились очень хорошо. А ты до этого вообще бывал в Армении? Да, я был там много раз. Еще в Советском Союзе. Я был в Карабахе во время этих событий. Я был фотокорреспондентом милицейской газеты «На боевом посту», потому что для того, чтобы поступить в институт культуры на отделение кино-фото, надо было какую-то публикацию, а кто я такой, мне 17 лет. Меня взяли туда. Я сказал, что еду в Карабах, а у меня там друзья были, страха не было почему-то, вообще без тормозов. Когда ты уже приехал готовиться к фильму, что ты испытал? Я все прочувствовал реально, начал общаться с людьми. У нас был своеобразный кастинг – не пробы, а люди рассказывали свои воспоминания. Практически все же там лично там были. И по тому, как рассказывал человек о тех событиях, я выбирал актеров. Воспоминания уникальные, они очень личные – если их сделать в кино, то никто не поверит. Там много было смешного, в том числе. Одна женщина рассказывала, как она пылесосила квартиру, включила пылесос в розетку и вдруг все затряслось, она быстро выдернула провод, все перестало трястись. Она услышала какие-то крики, выбежала, стала кричать «Успокойтесь, это я!» А на самом деле все просто так совпало. Такие были истории. И это все дико вдохновляло, но и, конечно, возникало чувство опасности, что ты что-то сделаешь не так, сковырнешь чужую рану. Залезать человеку голой рукой в душу страшно. Но я в какой-то момент отключился и перестал об этом думать. Знаешь, как ниточку плетут из комка шерсти, так и я все вытягивал. Аккуратно и осторожно, потому что конкретные люди, находящиеся на площадке, были там, и некоторым становилось плохо, потому что возникало ощущение, что все повторяется. Сам я после съемок немного изменился. Сейчас ценю каждый кадр. Я в принципе мало ругаю фильмы – есть у меня такая проблема. Но сейчас понимаю, что каждый кадр, если режиссер, конечно, не халтурит, это событие. фото: Кадр из фильма "Спитак" Может быть, не очень удобный вопрос, но помню после просмотра фильма на ММКФ некоторым коллегам показалось, что был на фильме какой-то диктат армянской стороны, может быть, они что-то купировали. Такого не было вообще. Я сам убрал некоторые вещи – мародеров, например. Мне это было не нужно. Да, во время тех событий были случаи мародерства, но там же сразу на площади устроили самосуд, схватили этого человека и чуть не порвали, милиция его просто спасла. Но мне про это рассказывать не интересно вообще. Мне не нужно было ощущение, что во время этих событий были плохие люди и хорошие. Я вообще не про это. Я хотел, чтобы внутри одного человека было одновременно и плохое, и хорошее. С одной стороны мой герой приезжает из Москвы, с другой – он требует, чтобы спасли его родных, а при этом сто других людей пусть погибнут. А потом он возвращается, чтобы помогать разбирать завалы со всеми. Мне вот эти весы про плохих и хороших были не нужны. Плохие могут стать хорошими и наоборот. Это не характеристика данная с рождения, это ситуация диктует. Если имеется в виду, что я снял проармянское кино, то с этим я согласен. Но это мое личное видение, я очень люблю армян. В Армении 99% армян, там спокойно, даже революция там прошла бескровно. Армяне не будут убивать армян, такое вообще невозможно. Я люблю их, потому что они такие торжественно-спокойные. Так что да, я проармянский режиссер – не знаю, плохо это или хорошо. Так что мне никто ничего не диктовал, армянские продюсеры увидели фильм только на премьере. Мне вообще редко кто указывает. Если я люблю героя, то я не могу по-другому. У меня такая проблема была с «Троцким». Я люблю Хабенского , очеловечил его героя, и тут началось. Хотя, кто такой Троцкий на самом деле, не знает никто. Есть ли у тебя в «Спитаке» герой, с которым ты себя ассоциируешь, чьи чувства или образ мыслей тебе близок? Не обязательно главный. Да, есть, это Норик Мурадян. Невероятный человек, он потерял всю семью, но продолжал спасать других людей. Он нам рассказал историю о том, что долгое время не мог видеть волосы, так как после землетрясения он кого-то вытаскивал за волосы из-под завалов. И после этого он лет 15-20 не мог ходить в парикмахерскую, ему закрывали глаза. Вот он очень тихий, спокойный, поет в армянском хоре, офигенный человек, который вдохновляет. У тебя есть в фильме еще и детский взгляд на эту историю. И так совпало, что о другой трагедии другой режиссер Алексей Федорченко в своей «Войне Анны» тоже рассказывает через призму детского восприятия. Есть ощущение, что это становится определенным трендом. Насколько такой детский взгляд на трагедию, на твой взгляд, актуален? У Леши героиня осознает трагедию, она маленькая взрослая, а я хотел создать другой образ. Ребенок же не знает, что это трагедия пока нет физической боли, это некая данность. И пока мама рядом все в порядке. Для меня было важно сделать некое противопоставление – сверху все такое цементное, тяжелое, изматывающие поиски, а внизу сказка «Алиса в стране чудес», воображаемый мир. Нужно было показать, что под землей тоже была жизнь. Если бы не было этой параллельной линии, было бы другое кино совершенно, оно было бы более фестивальное, там было бы больше жесткости. Но это такие весы – два человека стремятся друг к другу: девочка и папа. Мне важно было, что не он находит семью, а семья находит его. И мне было интересно, поверит ли зритель в эту сказочность, будет это «ах» или нет. В принципе это сделано убедительно, я понимаю, что по-разному можно относиться. Но я сделал это сознательно, чтобы не забивать гвоздь в гробы. фото: Кадр из фильма "Спитак" Есть ли на твой взгляд какой-то современный кинематографический язык повествования о подобного рода трагедиях – войне, армянском землетрясении, которое тоже скоро станет совсем историей. Мне кажется, каждый режиссер ищет свой язык. Сейчас вообще странная ситуация – одновременно всплывают одинаковые идеи – две «Екатерины», сейчас вышел «Несокрушимый», потом будет «Т-34», про космос два фильма, про землетрясение два. Непонятно почему все вдруг одновременно всплывает, но в каждом случае подход индивидуальный. Мысли, которые витают в воздухе, становятся трендом. Но условно военное кино, особенно в нашей стране, наверное, всегда будет в тренде,